Взгляд легко касается подписи – И.И. Левитан. Весна. Большая вода. 1897 – а затем поднимается на саму картину.
И память несет далеко вглубь времен, воскрешая внешне прозаические, полные глубинного смысла сцены из детства:
Маленький мальчик, завороженно смотрящий на огромную лужу во дворе, в которой отражаются стоящие возле скамейки перевернутые деревья, устремленные ветвями в низкое, сдавленное тучами небо: кажется, если смотреть достаточно долго и пристально, можно погрузиться взглядом туда, в этот чистый призрачно-коричневый зазеркальный мир – и, перейдя тонкую грань, покрывавшуюся время от времени рябью от легкого ветерка, бесконечно оставаться мыслями в прохладе матово-четкой, очаровывающей своей чистотой, реальности. Чистота, несмотря на источник – лужу, – была самым удивительным свойством этой реальности, возникала она таинственным образом из отражения реальности обычной, в которой все предметы были тяжелы и жестко-материальны. И этот алхимический эффект получения чистоты и четкости посредством взаимоналожения грязи и зыбкости зачаровывал и наводил на мысли о тонких нюансах восприятия – подобно отражению телевизора в створке зеркала, почему-то кажущемуся более четким и основательным, чем изображение на самом экране-источнике.
Трудновыразимое ощущение родственности чистоты и прохлады, невозможных друг без друга в перевернутом мире идеальных объектов отражения, возникающее на границе сознания, увлекает за собой в другой эпизод:
Утро. Самое начало весны. Мальчик постарше, стоящий возле входа на стадион. Безграничное удивление, дрожащее в широко раскрытых глазах. За одну ночь ровное, покрытое льдом поле для катания на коньках чудесным образом преобразилось. Теперь это настоящий кусочек Арктики – огромные плавучие льдины медленно покачиваются в окаймленном трибунами океане прозрачной, холодной воды. Магия всеобщего таяния и чистоты пропитывает собой пространство вокруг – кажется, даже сам воздух острыми, невидимыми осколками запредельной свежести пронзает разгоряченные легкие.
Глаза наполняются изнутри этой целительной прохладой и бесконечным спокойствием, взгляд становится тверже, а помыслы – кристально-четкими и утонченными.
Что-то важное проникает внутрь. Отчетливо вспоминается детское желание обозначить именно это высокое, тонкое нечто, заимствующее свою глубинную чистоту из причудливой игры отражений, вычитанным где-то словом «эстетика». Значение его не совсем понятно, но очень хочется, чтобы оно выражало именно ЭТО.
Вспоминается также детский страх возможного разочарования в реальности, если вдруг окажется, что «эстетика» – это нечто совсем другое, какой-нибудь Мамин-Сибиряк или Лебедев-Кумач – и не станет больше этого прекрасного, пластичного, упоительно-подходящего слова…
С некоторой неохотой взгляд отрывается от картины и перемещается к следующей.
А. С. Безмолитвенный © 2010