Свинцово-сизое, стиснутое тучами небо, приплюснутый горизонт, вдавленный в море. Волны набрасываются на прибрежную гальку – и с тихим негодующим шумом отступают обратно. Но стоит только оказаться в море в условиях начинающегося шторма – и картина резко меняется: уже берег накатывает на непоколебимо стоящую гладь моря.
Стоя ногами на дне, сохраняя связь с берегом, ежесекундно рискуешь оказаться сметенным волнами, перемолотым между двумя враждующими силами, разбитым о скалы. И только прыгнув в воду, синхронизировавшись с волнами, понимаешь – только так можно противостоять стихии, покачиваясь на воде даже в самый сильный шторм.
Именно водораздел двух сред, пребывание на стыке, рождает ощущение беспомощности и непонимания – как волна, прежде такая добрая и ласковая, может с такой силой и безразличием швырять тело о прибрежные камни, немало не заботясь о крохотном эго?
Это ощущение напоминает старую выцветшую гравюру, странно поражавшую в детстве, на которой китобойный голландский корабль, захваченный волнами в штормовом море, опасно накренившись, грозил вот-вот погрузиться на дно.
Гравюра по неясным причинам буквально приковывала взгляд, и вглядевшись пристальнее, можно было ощутить, что, кроме поверхностного смысла в ней есть что-то еще – что-то, вызывающее тревожное бессознательное впечатление. В детстве это так и оставалось загадкой. И только годы расставили все на свои места – в волнах, захлестывающих судно, имевших какие-то причудливые, нарочито стилизованные очертания, отчетливо проступали щупальца гигантского Кракена.
Это полностью объясняло тот хорошо передаваемый ужас, который опустился на несчастные и растерянные фигурки мореплавателей. Чудовищный серый моллюск, протягивающий щупальца из глубин, настолько превосходил маленькие, беззащитные человеческие тела, рассеянные по палубе, так точно и незаметно сливался с общей гаммой, в которой были выдержаны тучи, дождь и море, что казался воплощением всех таящихся под тонкой поверхностью реальности темных глубин мироздания.
Становилось понятно, что создана гравюра была в то время, когда далекие уголки мира еще таили в себе для европейцев тайну, в нем было много серых пятен – чувствовалось, что художник и сам верил в существование гигантских кракенов, жил в этом загадочном расширяющемся мире.
Но вместе с тем, в гравюре проявлялось еще кое-что – смелость и непреклонность в достижении своей цели. Именно настойчивость первопроходцев, при всех – иллюзорных или реальных – опасностях, которые таило в себе путешествие, отваживавшихся на все более и более смелые подвиги, привело к пониманию того, что подобные гигантские моллюски, способные поглотить корабль – не более, чем вымысел. Рационализм окончательно и бесповоротно убил Кракена. Убил настолько надежно, что тот перестал существовать даже в качестве возможности.
Но, поскольку гравюра и сама является частью того же победоносного движения развивающейся мысли, не занял ли в конечном итоге сам рационализм место Кракена, победив его? И не переместилась ли борьба с иллюзорными щупальцами в недра самого разума – отражая сегодняшние представления о бессознательном – с его мнимыми опасностями, скрывающимися в глубинах... Возможно, это обстоятельство незаметно именно потому, что современные художники не спешат так же безоглядно бросаться в спасительные пучины. Скорее, они напоминают скованные ужасом фигурки на палубе. Переместившись внутрь, Кракен парализует волю, которая могла бы помочь его обнаружить. Претендуя на выражение чего-то значительного и одновременно не признавая его существования, бывшие смельчаки вынужденно остаются на границе двух сред. Что ж, остается только пожелать им удачи на скалах...