Полная луна разливала по небу молочно-белый свет, отражающийся в черных водах Дуная.
Длинный и тонкий новый мост лентой тянулся через реку к Чернаводэ, резко контрастируя с основательным и солидным старым.
Двое сидели в машине, глядя на огни домов Чернаводэ, – мужчина и женщина. Из приоткрытого окна доносились обрывки неспешной беседы:
– Мой дед родился в сентябре девяносто пятого – я имею в виду, тысяча восемьсот девяносто пятого. Как раз в этот год был достроен мост через Чернаводэ. Я, к сожалению, не застал деда, он погиб задолго до моего рождения, в 1943, на фронте.
Отец родился в августе сорок первого, когда старый мост был разрушен авиационным налетом русских.
Он был третьим ребенком в семье и рос в непростое время. Это наложило отпечаток на его характер. Хорошо помню какое-то удивительное надрывно-торжественное выражение лица, с которым он вел свои бесконечные чудовищные поучительные рассказы о том, как сложно было выживать матери с детьми в годы послевоенной разрухи и голода. Его старший брат и сестра умерли от тифа почти сразу после окончания войны, по какой-то причине о них он почти не упоминал.
Мать – моя бабка – скончалась в 1956, оставив сына одного в возрасте 15 лет. Отец был на редкость сильным и выносливым человеком, из тех, которыми можно заколачивать гвозди… да…
Он помолчал, задумчиво глядя на отблески городских огней в водах Дуная. Затем потер лоб и продолжил:
– Я родился в 1987 году, когда был построен новый мост.
Не знаю уж, что означают все эти цифры, но с детства я ощущал, что судьба моя тесно связана с этим местом, – он слегка повел головой, плавной дугой охватывая город и место соединения двух рек. Я в некотором смысле принадлежу ему.
Жизнь в обычной румынской семье с первых дней оказалась далеко не увеселительной прогулкой. Сколько я себя помню, отец постоянно ругался с матерью. По любому поводу. Трудно сказать, как так получилось, но к сорока годам вместо того, чтобы остановиться на кротком и покладистом существе, дополняющем его тяжелый характер, он женился на такой же властной и бескомпромиссной женщине, каким был сам. Почти ежедневные скандалы казались мне нормой жизни, и я потом долго удивлялся, узнавая по мере взросления, что в других семьях бывает иначе.
Моя мать – беженка из Приднестровья, в конце восьмидесятых сумевшая благополучно эмигрировать в Румынию и устроиться работать на строительстве Чернаводской АЭС. Где, собственно, они с отцом и познакомились. Я стал единственным – поздним – ребенком для обоих и гарантией румынского гражданства для матери; несмотря на все это, не скажу, что был изнежен и заласкан родителями – скорее, наоборот: с детства мне последовательно и жестко прививались принципиальность, ригористичность и требовательность к себе.
Первые годы жизни прошли под эгидой тихой борьбы с этим догматизмом родителей, подпитываемым проблемами на эмоциональной почве. Как я сейчас понимаю, способ воспитания был просто бездумно позаимствован ими из детства, наверное, эта цепочка слепой преемственности тянулась из далекого прошлого: жесткий распорядок дня, обливания, обязательное трехразовое питание и отбой в девять вечера.
Помню, какое внутреннее сопротивление порождала эта необходимость ложиться настолько рано. Я совсем не хотел спать, ощущая потребность сохранить нажитое за день ресурсное состояние, и нередко лежал в кровати по часу, прислушиваясь к шуму воды и голосам, раздающимся с кухни, а чаще просто мечтая, закрыв глаза и сонно, расслабленно дыша, чтобы не быть застигнутым врасплох неожиданно вошедшей в комнату матерью.
Бог ты мой, что только не придумывал и не представлял я долгими летними вечерами, слушая воркование голубей на крыше и растворяясь в пропитанной ароматом табака и духов атмосфере родительского дома, смешанной с почти физически ощущаемым привкусом надуманных, но от этого еще более жестких запретов!
Невообразимые космические путешествия, проступавшие за закрытыми веками по мотивам прочитанной накануне книжки, абстрактные формы, переливающиеся одна в другую; дальние страны, джунгли с их экзотическими обитателями; и девочки, да, конечно же, девочки, знакомые по двору и просто воображаемые – у меня была целая секретная ночная жизнь в нескольких кубических сантиметрах внутри черепной коробки.
Может быть, именно эти долгие часы вынужденной визуализации решающим образом сказались на развитии воображения и моих интеллектуальных способностях, что в полной мере проявилось через некоторое время в школе.
Я чертовски хорошо учился, постоянно вызывая зависть и нападки ребят в классе. Да и учителей тоже. В действительности, мой интеллект в первых классах работал против меня – основные проблемы, которые возникали в школе, были связаны с соблюдением дисциплины и необходимостью отстаивать себя, ранжируясь в полудикой детской стае.
По счастью, поскольку ни мать, ни отец не были сильны в этом, а оценки с первых дней не вызывали опасений, все обучение – и даже дисциплинарная его часть – было отдано мне на откуп. В определенном смысле учеба стала моей отдушиной. Я наладил контакт с несколькими адекватными преподавателями, которые души во мне не чаяли, считая юным дарованием и отстаивая перед остальной – реакционной – частью педсостава.
Какая-то тихая грусть промелькнула в лучистых морщинках по краешкам глаз, когда он продолжил:
– Помню вечер, наилучшим образом отражающий мою тогдашнюю жизнь: как-то раз мы выезжали всей семьей на пикник на Дунайский Остров. Тогда многие семьи так делали. Поездка через мост в пикапе отца всегда была для меня захватывающим приключением – я обожал смотреть на то, как вода мелькает сквозь перекрытия и опоры старого моста.
Любил я и сам Остров, его бескрайние зеленые поля и какую-то особую, «заповедную», тихую и немного мечтательную отстраненность. Образованный двумя рукавами Дуная, он в полной мере сохранил атмосферу свежести экологически чистого уголка, отгороженного от остального мира своей богом-забытостью и сравнительной бесполезностью с точки зрения природных ресурсов.
Мы расположились на пригорке, с которого открывался живописный вид на зеленый океан вокруг.
В машине меня немного укачало, и я сразу после прибытия отправился отлеживаться в палатку, а когда проснулся, была уже глубокая ночь. Мать мирно посапывала в соседнем спальном мешке. Отблеск костра пробивался сквозь желтую ткань палатки вместе с приглушенно-сухим потрескиванием горящих веток. Я расстегнул молнию и выбрался наружу.
Звезды светили в ночном небе как сумасшедшие. Концерт, устраиваемый цикадами, был в самом разгаре. Отец сидел возле костра спиной ко мне, подбрасывая ветки в огонь. Я беззвучно опустился на бревно рядом с ним. Помолчали…
– Папа, – спросил я, показывая рукой на небо – как называется эта звезда?
– Не знаю – отозвался вышедшей из оцепенения отец, даже не поднимая головы, и тут я заметил, что он порядком поднабрался – на его лице проступило типичное в таких случаях озадаченно-хитрое выражение, – Ты мне лучше вот что скажи, кто императором Франции был?
– Наполеон – с ясной улыбкой отвечал я.
– А столицу Британии можешь назвать?
– Лондон, папа. Хотя, если быть точным, давно уже не Британии, а Великобритании. Или Англии, если уж на то пошло.
– Вот! – сказал он, патетически воздевая палец к звездам, – какой сын у меня растет, все знает! И в кого такой пошел? Явно не в мать!
И он, выразительно поблескивая пьяненькими глазками, ожидающе воззрился на меня.
Мы обнялись. Я стоял, ощущая запах отцовского воротника, пропахшего табаком, радуясь тому, что перегар остался за спиной и глядя на звезды.
А в груди моей билась благодарность отцу за эту грубоватую попытку как-то поддержать, согреть, обозначить семейную общность, которая в идеале должна была компенсировать пропасть между нами и одним мистическим скачком фамильной преемственности покрыть ее. Конечно, все это было иллюзией, но я ценил подобные мгновения откровенного, несколько нелепого расположения как мог, несмотря на то, что не до конца понимал тогда, почему бы ему не поговорить со мной о чем-нибудь по-настоящему интересном и значимом. Взрослым языком объяснить, научить, рассказать…
– Хотел бы я тогда, чтобы мы с ним вот так запросто общались, – он повернулся к спутнице и улыбнулся ей. Та улыбнулась в ответ.
После непродолжительной паузы рассказ продолжился:
– Мои способности к точным наукам проявились достаточно рано. Еще в начальной школе я стал принимать участие во всевозможных олимпиадах по математике, затем настал черед физики, потом – химии…
Особенно меня привлекала квантовая физика. Как-то раз летом, помогая разбирать книги в школьной библиотеке, я нашел подборку трудов Стивена Хокинга по космологии – и с упоением проглотил их за неделю. Сидя вот на этом холме – длинный палец уперся в зеленый пригорок на берегу – и ощущая, как слегка вибрирует земля подо мной, когда по мосту проезжают поезда.
Упоительный мир черных дыр и квантового вакуума распахнул передо мной свои двери. Я с какой-то восторженной безоглядностью отдался ему, особенно остро ощутив однажды, что река, деревья, люди, горы и солнце – все, что окружает нас – является его маленькой частью. Это определило мое развитие на всю последующую жизнь.
После окончания школы я подал заявление в Университет Бухареста. И его сразу же приняли – я поступил на физический факультет. С некоторым сожалением покидал я Чернаводэ. Бухарест показался мне серым, пыльным, сильно загрязненным и ничем не примечательным городом. Годы обучения стали испытанием моего духа на прочность. Несмотря на то, что люди здесь были гораздо цивилизованнее, ранжироваться все равно приходилось – только иначе, в основном, с помощью денег, которых у меня было немного. Квантовая физика не пользовалась особой популярностью в Румынии. Бюджет выделялся совсем крошечный, о серьезных экспериментах приходилось только мечтать, обучение велось по устаревшим программам, актуальную информацию надо было добывать на англоязычных сайтах самостоятельно. Мой искренний интерес вызывал удивление. Для большинства студентов обучение было просто формальностью, через которую необходимо пройти для получения степени. Я был белой вороной. Но продолжал настойчиво разрабатывать никому не нужную проблематику и публиковаться в чудаковатых иностранных журналах.
Возможно, поэтому после получения магистерской степени меня взяли в CERN – в группу, занимавшуюся исследованием неравновесных состояний квантового вакуума. Я с радостью переехал в Швейцарию, на большие ускорители. Здесь все было существенно иначе – отличное финансирование, люди, с которыми я сразу нашел общий язык, особая hi-tech атмосфера, ощущение того, что мы делаем историю… Почти сразу же я встретил Кэтрин – любовь всей моей жизни. Произошло это так:
Получив направление на распределение по своей специальности, я сразу же решил отправиться взглянуть на рабочее месте, не заезжая в кампус. Первая, кого я увидел, открыв дверь с табличкой «Лаборатория исследования волн мозга», была Кэтрин, сидящая нога на ногу с куском тортика в руке.
Длинная изящная шея, зеленые глаза, светлые крашеные волосы. Вытянутая, даже худощавая фигура. Стройные ноги. Очки в тонкой серебристой оправе. Да, она определенно могла позволить себе тортик.
– Привет! – сказал я, стараясь излучать серьезность, дружелюбие и обходительность одновременно.
Не отрывая от меня глаз, она с усилием прожевала и проглотила то, что было во рту, запив чаем. Судя по всему, сюда нечасто захаживали посторонние.
– Добрый день. Извините, я была немного не готова к визиту в обеденное время. А вы, наверное, Брунеллеску?
Так мы и познакомились. Кэтрин была ведущим научным сотрудником лаборатории – и, как нетрудно догадаться, у нас сразу обозначились общие интересы. Через некоторое время я пригласил ее на свидание, и спустя полгода после знакомства мы поженились.
Кэтрин была удивительно наивна в некоторых общеизвестных вопросах и вместе с тем поразительно искушена в других. Я не переставал удивляться, обнаруживая, где именно проходит граница ее компетентности. Например, она никогда не смотрела “Унесенные ветром» и не знала, кто написал «Иллиаду», при этом великолепно умела играть на банджо. И еще потрясающе готовила спаржу и занималась сексом. Да, у нас с ней было много приятных мгновений…
Брунеллеску мягко прищурился, глядя на лунную дорожку и улыбаясь. Затем продолжил:
– Наши отношения были вписаны в общий ритм бурлившей вокруг научной жизни, по сути, являясь ее продолжением.
В то время Евросоюз неожиданно проявил заинтересованность в отправке собственной космической экспедиции – предполагалось, что полетит она к планетной системе Gliese 581. По неоднократно корректировавшимся предсказаниям астрономов там должна была находиться планета земного типа, способная стать вторым домом для человечества.
Однако путешествие такого уровня это далеко не развлекательная прогулка. При существовавших в те годы типах двигателей должно было смениться как минимум поколение, прежде чем экипаж мог рассчитывать достичь поверхности экзопланеты. Возникала серьезная проблема длительного пребывания множества людей в замкнутом пространстве металлической коробки, летящей в вакууме. Помимо психологических осложнений, неизбежно возникающих в такого рода условиях, существовала еще невесомость и радиация. И, кроме того – необходимость растить, воспитывать и учить потомство, которое должно было быть необыкновенно умным, выносливым и жизнеспособным – плюс, адаптированным к гравитации планеты после многих лет, проведенных в невесомости. В общем, нужен был целый новый мир – построение заново целого сообщества, рациональный учет и переосмысление всех сфер жизни.
Поэтому в рамках проекта решено было провести предварительную серию экспериментов по частичной сенсорной депривации и взаимодействию людей в условиях длительной изоляции на Земле. Предварительные тесты с использованием электроэнцефалографа на основе принципов биообратной связи показали, что затруднения, связанные с мышлением и восприятием в условиях аморфной перцептивной среды и продолжительного излучения, действительно возможны. Требовалось выяснить, насколько далеко заходит опасность – и какие коррективы требуется внести в критерии отбора членов экипажа.
Это предполагало строительство огромного медико-технологического комплекса для имитации полета – и «заточение» в нем добровольцев на год в условиях обеспечения искусственной среды, максимально соответствующей среде на космической станции. Сначала думали использовать помещения CERN в Швейцарии или во Франции, но затем по какой-то неизвестной мне причине от этой мысли отказались. Начались поиски подходящих площадок по всей Европе и бесконечные голосования.
Критерии выбора места были достаточно жесткими – требовалось просторное помещение, полностью герметичное по отношению к внешнему миру, плюс ко всему – гигантское количество энергии, чтобы питать эдакого монстра. Соответственно, рассматривались варианты неиспользуемых ангаров неподалеку от электростанций, с учетом общей экологии и уровня шума.
Помню эпизод окончательного выбора места и членов первой партии исследователей:
Около 50 потенциальных кандидатов столпились возле урны для голосований по местам проведения акции, заглядывая через плечо председателю комиссии – знакомому мне по семинарам профессору Либнехту. Тот засунул в судьбоносный ящичек руку едва ли не по плечо и с напряженным выражением лица принялся ею орудовать. В зале повисло молчание. Было слышно, как шелестят бумажки внутри урны.
– Чернаводская АЭС! – торжественно провозгласил председатель, вытаскивая золотистый конверт.
Мистические мурашки пошли у меня по коже. Я едва смог сдержать крик удивления. Очевидно, что-то все-таки прорвалось наружу или весь мой вид красноречиво свидетельствовал о переполнявших чувствах, поскольку председатель поднял на меня глаза и спросил: «что такое?»
– Профессор, это мой родной город – выдохнул я.
– А. Хорошо, значит, вы нам все там и покажете. Секретарь, пожалуйста, запишите Брунеллеску. Нам как раз нужен специалист его профиля.
Вот так, легко и непринужденно, я был принят в первую исследовательскую группу. Хотя после этого отношения с некоторыми коллегами, претендовавшими на место в экспедиции, оказались немного натянутыми. Кроме того, меня неприятно удивила реакция Кэтрин. Как оказалось, ее не взяли в проект по физиологическим показателям. Вместо ожидаемой радости по поводу моего назначения Кэтрин проявила настороженность и какую-то несвойственную ей до этого мнительность. Тогда я не смог ее понять – для меня этот проект казался делом жизни, я был полон восторженных иллюзий и романтических предвкушений. Сейчас я нахожу, что она просто не знала, как относиться к разлуке длиною в год. Вернусь ли я тем же человеком, который уезжал? Вернусь ли вообще? Несомненно, она была права… Кроме того, наверное, Кэтрин как-то предчувствовала предстоящую беременность.
Через несколько месяцев, заполненных бесконечными медицинскими тестами и изнурительными упражнениями по поддержанию физической формы, я в составе группы еще 15 таких же сотрудников CERN, всех как на подбор подтянутых и здоровых, уже летел в самолете в Румынию.
Родная земля встретила меня приветливо: несмотря на позднюю осень, ярко светило солнце, щебетали не успевшие отлететь птицы, все еще было тепло.
Ангар, в котором располагалась экспериментальная база, разместился почти у самой атомной станции, неподалеку от недавно достроенных 3 и 4 блоков.
Входя под гулкие своды и проверяя непристойными шутками акустику, каждый из нас в действительности слегка нервничал. Еще бы! Нам – всем шестнадцати – предстояло провести в этом месте год своей жизни. Безвылазно. Шутки кончились. Я в последний раз посмотрел на закатный луч румынского солнца, вздохнул и шагнул внутрь. Щелкнул механизм гермозатвора – и мы остались взаперти – наедине с собой и космической программой.
Надо сказать, нам было чем заняться. Программа, разработанная для каждого, получилась достаточно напряженной: изучение пролонгированных социальных взаимодействий в замкнутом пространстве с психологическими тестами, проверка реакций организма и сознания на условия длительной сенсорной депривации, изучение изменения химизма тела при длительном питании на основе специально разработанной «космической» диеты и еще масса всякой всячины, включая даже рождение детей в невесомости.
Честно говоря, за социально-психологические моменты я не опасался: каждый из 15 моих коллег был адекватным, порядочным человеком, прошедшим специальный отбор на совместимость. Я верил в них и не сомневался, что все тесты пройдут успешно. Значительно больше меня беспокоила депривация и изоляция.
Очень скоро доктор Фишер, руководитель нашего проекта, встретив меня в тренажерном зале, ненавязчиво поинтересовался, собираюсь ли я наведаться в Зиккурат и, увидев удивление на моем лице, пояснил, что так в шутку окрестили изоляционный отсек, после чего сразу же вручил мне магнитный ключ от этой «святая святых». Несколько ошарашенный такой простотой принятия административных решений в этом месте, я, улыбаясь и насвистывая, пошел отрабатывать свои часы депривации. Лифт мягко опустился на третий подвальный этаж, бесшумно распахнув свои створки. Поначалу я ничего не увидел – настолько темно было в помещении. В специально огороженном, герметизированном пространстве стояли три огромные камеры, наполненные водой с раствором английской соли. Сюда не долетали звуки из окружающего мира и даже соседних помещений Ангара. В зловещем темно-синем свете люминесцентных ламп покои действительно отдавали чем-то потусторонним.
Я запустил оборудование, выставив на терминале базовую процедуру на час, разделся и с неожиданным для себя самого энтузиазмом забрался в среднюю камеру. Глубина доходила до щиколоток. Едва не поскользнувшись на пропитанном солью полу, вставил затычки в уши и улегся в приятно-теплую воду, которая слегка бурлила, образуя круговое течение. Постепенно гул механизмов, фильтрующих воду, затих, и все успокоилось. В наступившей тишине был слышен только шум собственного дыхания. Я подумал о том, что никогда раньше не находился в такой всеохватывающей тишине. Перед глазами была только гипотетическая чернота с мелькающими фиолетово-красными сполохами на сетчатке: заменитель настоящей вакуумной черноты, смутно вспоминавшейся со времен детства, когда я просыпался после кошмаров в кромешной тьме и лежал, не в силах пошевелиться. Я задался вопросом – а получится ли пробыть здесь достаточно долго, чтобы сетчатка полностью адаптировалась к абсолютному отсутствию света и начала воспринимать ту самую – настоящую – черноту? Можно ли перестать вспоминать и начать созерцать ее за закрытыми веками? Не найдя ответа, моя мысль плавно переключилась на то, что мы, по сути, не видим предметов в зрелом возрасте – мы их вспоминаем, заимствуя из раннего перцептивного гештальта, и разворачиваем в так называемый «реальный» образ, достраивая его в зависимости от контекста.
Неожиданно я осознал, что отвлекся – за этими размышлениями прошло уже достаточно много времени, и поток несет меня, распластавшегося на спине, к бортику. И этот момент, пронизанный внезапным прозрением о невозможности ухватить собственное отвлечение, вдруг активировал что-то в моей голове. Спонтанное дежавю хлынуло электрической волной по позвоночнику: многократно преломленное явственное ощущение, будто бы я тысячи раз уже скользил вот так, лежа на спине, и дожидался мгновения соприкосновения головы со стенкой. Я буквально проваливался в какой-то вневременной колодец, состоящий из наслаивающихся друг на друга образов: звезды, потолок ванной, бассейн, облака, даже протекающая крыша на заднем дворе дома, где мама купала меня в ванночке. «В ванночке?» Я поразился. Такие ранние воспоминания никогда раньше не посещали меня. По ассоциативной связи стали подниматься из глубины и достигать осознания образы и состояния первых лет жизни: разноцветный мячик в луже возле скамейки. Я стою и плачу. Явственно ощущаются разодранные и замазанные зеленкой коленки. Еще раньше: папа – какой молодой – подхватил меня из коляски и поднял на руках высоко вверх. Инстинктивный испуг маленького тельца смешивается с радостью. Радость перевешивает. Я улыбаюсь.
Открывшаяся внезапно вечность воспоминаний никак не отменяла того, что произошло через мгновение – голова мягко ткнулась в бортик, и это сразу вывело меня из трансового состояния. Или же наоборот – я остался в нем навсегда?
Взгляд его, обращенный к перекрытиям моста, приобрел мечтательность и мягкость.
– После этого случая я полюбил камеру сенсорной депривации. На протяжении следующего года каждую неделю я прилежно появлялся в Зиккурате – по 4 раза, как и было предписано инструкцией. Это время стало моим пропуском в мир удивительно сочных, детальных, иногда даже болезненно-ярких воспоминаний.
По мере того, как количество путешествий в прошлое росло, я меньше стал обращать внимание на конкретное содержание флешбеков и больше – на бэкграунд происходившего в эти минуты, на сам способ, посредством которого я получал доступ к воспоминаниям. Меня манило и притягивало ощущение дежавю. Достаточно быстро выяснилось, что можно усиливать и продлевать его, удерживаясь от погружения в конкретные воспоминания. Способность контролировать и направлять это состояние зависела от расслабленности тела: оказалось, что даже часовое пребывание в ванной не гарантирует полной релаксации – отдельные мышцы все равно сохраняли компульсивное напряжение, и добраться до них было чертовски сложно. Но время мало-помалу делало свое дело, и через восемь месяцев я уже полностью освоился с этой специфической разновидностью комфорта, почувствовал своеобразный домашний уют кабинки, и однажды смог расслабиться настолько глубоко, что просто перестал ощущать тело – это состояние полного покоя позволило добиться «чистого» дежавю, предшествующего всяким конкретным формам.
По ощущениям это напоминало прыжок в зеркальный тоннель взаимных отражений, за каждым из которых проступали контуры воспоминаний конкретного периода жизни.
Я буквально нырнул в коридор дежавю, погрузился в него насколько смог глубоко. Воспоминания мелькали с разных сторон с чудовищной быстротой. Разгон, обретаемый в этом падении, был почти невыносим, он ощущался на физическом уровне, тело реагировало на него головокружением. Но я твердо решил идти до конца – и принимать все, что придет в ходе этого путешествия.
И провалившись до самого основания, ощутил дно... Погрузился в него… Пробил… Как будто поднялась невидимая заслонка, скрывавшая от меня простую, чистую правду о мире, как будто распахнулись давно закрытые двери. Я вспомнил свежее морозное утро, вспомнил, как лежал в кроватке и пытался шевельнуть туго спеленутыми ручками (ужасающее, несоразмерно большое раздражение от того, что не могу этого сделать), вспомнил запредельную свежесть воздуха, льющегося из форточки, слепящую яркость бьющего в лицо зимнего солнца и трясогузку, чирикающую, подпрыгивающую на ветке за окном; вспомнил ощущение того, как мир втекает, вплывает, впивается, вламывается в меня миллионами способов – через глаза, уши, нос, рот и кожу – и никуда не спрятаться, не защититься и не отползти... Вспомнил дикое, слепое желание во что бы то ни стало закрыться от этой бесчеловечной, пронзающей до костей, запредельной, душераздирающей свежести. Вспомнил, как, наконец, нащупал способ и – закрылся.
Способ этот был стар, как мир, и успешно осваивался до меня миллионами появляющихся на свет младенцев: сузить каналы восприятия, ограничить бьющий через край поток перцептивного насилия, выгрызть, выскрести, вымолить у реальности и ее сообщника – тела – маленькую норку: уютную, тихую и отгороженную от внешних воздействий. Спастись за закрытыми дверями меблированной комнатки собственного восприятия от щемящей беззащитности перед всепроникающей брутальностью улицы, многополосной автострады ревущих эманаций окружающего мира.
И это была чертовски хорошая идея! Помню свой детский восторг, когда, повинуясь порыву воли, мир неожиданно содрогнулся в последний раз и стабилизировался – теперь уже гораздо более блеклый, далекий, тихий, спокойный, не-имеющий-ко-мне-отношения. Величайшее счастье охватило меня в ту секунду! Я стал метафизическим собственником – владельцем чего-то своего, надежного и устойчивого островка в бесконечном океане жизни.
Открыв глаза, я еще долго лежал на спине в соленой ванной и осознавал, осознавал, осознавал. Одно мгновение расширенного восприятия со всей ясностью высветило простую истину: всю свою жизнь я обитал в этой грандиозной иллюзии, построенной в первые ее годы: ощущения и запечатления детства, вывешенные как картины на стенах маленькой комнаты, стали для меня тем, что я называл «реальностью». А за ними маячило нечто, гораздо более серьезное, парадоксальное и бескомпромиссное, устрашающее, выходящее за всяческие мыслимые пределы. То, что подпитывало их, то, отголоски чего они безуспешно пытались отразить. Настоящее. Но когда-то я отверг его – и был счастлив. Что же теперь? Я вырос в своей квартирке, стала ли она мне тесна?
Вдруг мне подумалось о том, как похоже это маленькое приключение на мое текущее социальное положение – я достиг своей точки комфорта, запертый в герметичном, темном отсеке изолированного от мира исследовательского комплекса, предназначенного для подготовки к полету, выходу за пределы обитаемого пространства; выходу, который, скорее всего, никогда не состоится. Может быть, именно очевидное метафорическое подобие ситуаций и позволило моему сознанию провести параллели и сделать открытие? Пробиться сквозь оболочку, выглянуть в окно, за которым до сих пор живет, шумит и неистовствует внешний мир.
Но если я смог сделать это один раз – пускай, пока только в воспоминаниях; и знаю, где находится выход – что мешает сделать это снова? Шагнуть за дверь своей комнаты и выйти в мир. Безопасно ли это? Сможет ли мое относительно зрелое сознание противостоять натиску реальности? Или в таких вещах возраст не имеет никакого значения? Ответа в любом случае не было, требовалось проверять.
«Сколько реальности ты можешь взять?» – пронеслось в моей голове.
Я закрыл глаза и расслабился. Еще раз вернулся к тому решающему эпизоду с трясогузкой, когда мир в последний раз ощущался мною во всей своей пронзительной полноте, переключил внимание на способ восприятия, которым он был представлен, отметил характерное именно для него отличие от того, как воспринимается происходящее сейчас – и постепенно, бережно принялся устранять эту разницу, отпускать, разминать зажимы сознания, как разжимают судорожно сжатую мышцу.
Поначалу ничего не происходило. Все та же чернота перед глазами, почти полное отсутствие ощущений от тела, тишина – за исключением привычного шума в ушах. Впрочем, что-то в нем было иначе. Сознание почти безо всяких усилий с моей стороны переключилось на прислушивание. Шум разрастался, рос, заполняя собой все вокруг…
И тут произошло кое-что по-настоящему неожиданное. Я ощутил, буквально всем телом "услышал" реактор!
Брунеллеску показал рукой на темную громаду атомной станции, маячащую на границе видимости.
– Разумеется, сейчас я ничего неожиданного в этом не вижу. Действительно, если рассуждать логически, при возросшей восприимчивости странно было бы, если бы я его не ощутил: прямо под боком постоянно работали несколько мощных энергоблоков, в недрах которых проходили ядерные реакции. Однако дело тут было не в повышении уровня радиации – за этим тщательно следили. Происходящее в реакторе каким-то образом резонировало со всеми процессами восприятия, слегка искажая их. Как будто бы маленькая черная дыра обосновалась там, по-своему отзвучивая, расцвечивая и слегка прогибая реальность. Вызывая странное синестезийное ощущение, в котором слились воедино вибрация и высокочастотный звук, излучаемый экраном работающего телевизора с выкрученной "на ноль" громкостью. Во всем этом было какое-то неправдоподобно острое ощущение реальности. Я нисколько не сомневался в том, что воспринимаю, реактор буквально "касался" меня, ошибиться было невозможно.
Трудно описать состояние, которое возникло у меня в ту секунду. Как будто расправилась от мощного порыва ветра палатка в моей голове, которая от рождения была скомкана и лежала в пыли, заваленная всяким жизненным хламом. Смутно предвосхищаемый с детства способ собирать мир воедино не в качестве отдельных объектов, а в качестве потоков, удерживаясь на самом гребне мгновения, оседлав реальность, всегда маячившее на окраинах сознания ощущение целостности и взаимосвязи всего со всем, вдруг неожиданно одним гигантским скачком воплотилось прямо здесь и сейчас, в пространстве между моими глазами.
Мой ум рванулся вверх, сквозь все переборки и перекрытия, барахтаясь в перцептивном хаосе, стремясь развить успех, закрепиться в новом способе восприятия – и первое, что я увидел, поднявшись в воздух – звезды. Огромные, неестественно четкие звезды Румынии, рассыпавшиеся по темному куполу неба во все стороны, насколько хватало глаз.
Глаз! Именно глаз! Я видел все это так же, как вижу сейчас тебя. Летал, парил над землей, ощущая пьянящий восторг от неожиданно расширившихся пределов моей внутренней вселенной. Комнатка была покинута, жилец выбрался на свободу.
При этом я ни секунды не сомневался в том, что все красоты эмулированы мозгом. Однако это была потрясающе деталистичная и качественная эмуляция! Значительно превосходящая ту, в которой я обитал столько лет, считая "реальностью". Удовольствие доставлял каждый миг, проведенный в потрясающе четком, утонченном состоянии. Просто быть – таким, широко раскинувшимся, беспредельным, как звездный океан над головой, просто жить, смотреть, чувствовать… Я поднялся выше, наслаждаясь способностью летать, ощущая порывы ветра – радуясь от того, что нет тела, за температуру которого можно было бы опасаться – и отправился в полет по окрестностям для того, чтобы протестировать точность этого нового способа восприятия реальности: Зрение стало чудовищно отчетливым и напоминало телескоп с прикрепленным к нему прожектором: стоило только посмотреть на что-нибудь и картинка немедленно детализировалась, взгляд становился неотличимым от нахождения в точке внимания. С той высоты, на которой я находился, было прекрасно видно всю Румынию: туман на склонах Бая-Маре, горный коридор Тимиш-Черна, бескрайние поля Брейлы, верфи Констанцы и пляжи Мангалии, великолепные просторы заповедника в Дельте Дуная, ракетные установки военной базы на границе с Молдавией. И наконец, вернулся в Чернаводэ: каждое деревце, каждый куст, который я помнил с детства, находились на своих местах. Река просматривалась насквозь – можно было увидеть все неровности дна, даже мелкие камушки и рыбок, проплывавших стремнину под опорами моста. Неожиданно голова моя коснулась бортика – я мгновенно вернулся в тело и открыл глаза – но уже совсем другим человеком!
Брунеллеску помолчал, опустив стекло, за которым начался дождь, подставляя свое лицо прохладным каплям и глядя на предгрозовые тучи.
– Разумеется, я не стал включать описание этих переживаний в исследовательский отчет. На всякий случай. Если космонавтам на борту когда-нибудь придется испытать нечто подобное в невесомости – я искренне за них рад. Однако сомневаюсь, что можно воспроизвести это случайно. Каждый раз я предпринимал почти невербализуемые, но вполне определенные внутренние усилия для достижения этого состояния. Так или иначе, год, проведенный в камере сенсорной депривации, полностью изменил мою жизнь.
Через две недели после этого события разразился очередной экономический кризис, о котором мы узнали из интернета. Пошел слух о том, что нашу исследовательскую программу скоро свернут из-за проблем с финансированием: Евросоюз в то время занимали другие, значительно более насущные проблемы, чем космическое путешествие – полет к другим мирам решено было отложить на неопределенное время.
Поэтому я решил использовать оставшееся время с максимальной отдачей – и договорился с доктором Фишером о том, что займу одну из кабин почти на неделю. Выслушав мой вдохновенный рассказ о найденных проблемах, ставящих под сомнение возможность длительного пребывания человека в космосе, и необходимости расширить фронт работ по изучению квантовой нестабильности сознания для нахождения решения, Фишер только бросил рассеянный взгляд поверх очков на подготовленные мной липовые отчеты и коротко кивнул головой – проект в целом дышал на ладан, так что ему явно было не до моих экспериментов по сенсорной депривации.
С чувством экзальтированного самоотречения, которое, безусловно, испытывает любой порядочный монах перед недельным постом и полным воздержанием, предвкушая пленительную духовную награду в конце пути, закрывал я дверь Зиккурата. Решимость во что бы то ни стало довести начатое если не до конца, то, по крайней мере, до осмысленных результатов, была необычайно крепка. Когда еще сложится такое удачное стечение обстоятельств – дорогостоящая, напичканная приборами биообратной связи, ЭЭГ, МРТ и много чем еще hi-tech камера плюс атомная станция рядом?
Из всего этого арсенала мне нужна была биообратная связь. Я настроил механизм на частоту излучения мозга, лег в ванну и привычно быстро расслабился. Если частота излучения увеличивалась, высота мягкого фонового звука, подававшегося в беруши, возрастала, если уменьшалась – то и частота шума снижалась соответствующим образом. Таким образом, ничто не отвлекало меня от растворения в визуализации – вместе с тем, сохранялась возможность привязки этого процесса к реальности для более полного контроля над ним.
Наверное, несколько часов ушло на то, чтобы войти в «коридор дежавю» и состояние «открытости», которое лежало за ним. На протяжении всего этого времени шум в берушах постепенно уменьшался – это означало, что я снижаю частоту и перехожу к альфа-ритму. Скорее всего, сложности и задержки были связаны с применением дополнительной аппаратуры и моим беспокойством по этому поводу. Затем, наконец, удалось адаптироваться к совмещению метафизических приключений с отслеживанием сигнала – и погрузиться в ощущение, которое я мысленно с иронией называл «сопричастность реактору». В метафорическом внутреннем космосе он представал своеобразным светилом, вокруг которого вращалась маленькая планетка моего восприятия.
И вот, постепенно ее орбитальная скорость замедляется, о чем сигнализирует шум в берушах, и – начинается падение! Ощущение ускоряющегося движения «вниз», к яркому свету, с редкими спорадическими попытками хоть как-то замедлить падение; возникает мысль о том, что меня ожидает, если я так и не сумею остановиться: источник света – белый гигант, что-то такое, за чем – распад моего существа, нечто гораздо более страшное, чем смерть, – бесконечное существование в самом средоточии, плазме, раскалённом ядре этого монстра, вечная пытка, окончательная остановка в точке назначения, объединяющей всех и для всех одинаковой, полное переплавление личности, аннуляция субъективного начала, устранение сущности, влепление в общую массу. Свет – всего лишь предвозвестник этого, шум – усилившееся электромагнитное излучение, вследствие синестезии воспринимающееся как звук. И звук этот постоянно нарастал по мере приближения к светилу. Чем более близким оно становилось, тем явственнее ощущался жар и ослепительнее был свет. Скорость росла, и вместе с ней рос, достигал пика интенсивности высокочастотный шум, отчаянно захлебывающийся в истеричном писке, разрывающий сознание на куски.
Глаза мои распахнулись в черноту реальности, я отчаянно дернулся и едва не захлебнулся в соленой воде, буквально пулей вскочив на ноги – и выбросил проклятые беруши, тяжело дыша и откашливаясь. В ушах все еще шумело. Я постоял, наблюдая, как медленно рассеивается засвеченный белый круг на сетчатке, и пошел пить кофе.
Этот инцидент многому научил меня. Нельзя недооценивать последствия происходящего в ходе моих маленьких метафизических приключений. Действительно, если эмуляция происходящих процессов мозгом столь совершенна, то по воздействию они могут быть не менее опасны, чем реальные.
Первое, что я осознал – не нужно никаких специальных ухищрений для отслеживания своего состояния. Очевидно, что «естественный» высокочастотный шум, который я слышал внутри головы, выполнял ту же функцию, что и сигнал биообратной связи. Не исключено, что именно этот внешний по отношению ко мне звук окрасил все происходящее в брутально-обсессивный эсхатологический оттенок. Итак, противный писк в берушах отменяется.
Далее, по всей видимости, психика сопротивляется исчезновению эго-структур, визуализируя это в метафору растворения в недрах звезды. Хочу ли я остаться без эго? Нет. Значит, нужно разработать способ удерживать свою личностную структуру – без каких-либо внешних приспособлений.
Как можно удерживать определенную конфигурацию сознания, в то же время меняя все, что оказывается в ее рамках?
Я потратил несколько дней, плавая в ванной и пытаясь нащупать ответ на этот вопрос. Наконец, через неделю стало казаться, что я зря трачу время – и пора выходить из своего добровольного заточения. Но на всякий случай решил попробовать погрузиться в последний раз – просто, чтобы насладиться напоследок релаксацией без каких-либо далеко идущих целей.
И вот – я закрываю глаза и уже через несколько минут поднимаюсь в воздух и лечу в дальние страны, исследую открытый космос и – да, женщины, женщины ...
Все это поразительно напоминало старые детские визуализации на ночь. Внутри возник и оформился вопрос: что же позволило мне сохранить свою личностную структуру, пронести ее сквозь годы практически неизменной? Ответ пришел сам собой – только последовательное проживание ее от секунды к секунде. Всю жизнь. Я нашел в себе внутреннюю инстанцию, отвечающую за постоянство и устойчивость – островок стабильности посреди жизненных передряг, без необходимости запираться от мира в тесной комнате. И решительно настроился на реактор.
Звук, как ему и полагалось, нарастал. Но я просто воспроизводил, проживал его – мгновение за мгновением – не оставляя ни секунды времени для неприятных эмоций. Весь внутренний мир схлопнулся до ощущения собственной идентичности и того, что воспринималось ею. Не было даже космических образов. Картинка дрогнула и перевернулась. Мир представился мне как волна, а не как набор частиц. Волны трудно было «видеть», скорее, «слышать» – в любом случае, это трудно описать, нет подходящего слова в языке. Я их воспринимал. При этом не было никакого хаоса – смыслы остались на своих местах. Я отчетливо понимал, что «воспринимаю» именно реактор и происходящие в нем процессы. А потом ощутил его частоту – на несколько порядков более высокую, чем свою. И было это настолько притягательно, возвышенно и величественно, превосходило меня настолько же, насколько человек превосходит муравья, что единственным оставшимся в тот момент желанием было войти с ним в резонанс.
Брунеллеску закрыл глаза. Тонкая улыбка витала на его губах.
– И я сделал это. Непередаваемое ощущение. Как будто все твое тело пересобирается заново, начиная вибрировать в такт невероятно красивой и быстрой, пронизывающей миллионами колебаний каждый миг творения, божественной мелодии. Блаженная вечность покоя в самом сердце космической бури. Бесконечная трансформация без потери себя.
Прошла вечность, прежде чем я осознал, что частота работы реактора меняется – и вышел из этого состояния.
Все звуки затихли: видимо, энергосистему обесточило. Затем аппараты синхронно вздрогнули и загудели – включился аварийный генератор. В кромешной темноте единственное, что излучало свет – мои руки. Я поднял их к глазам и внимательно осмотрел. Они действительно сияли!
Каждый палец был похож на люминисцентную лампу, обтянутый молодой нежной кожей, исчез даже шрам на мизинце, который появился после давней драки в школе.
Я поднялся, вышел из камеры и подошел к зеркалу. На меня смотрел молодой, подтянутый, весело улыбающийся – и сияющий – человек.
Человек, который только что вывел из строя атомный реактор. Человек, осуществивший что-то настолько невероятное, что и сам не может поверить в реальность происходящего. Бьющая через край, сумасшедшая радость переполняла меня. Неужели все получилось? И что теперь – клетки моего тела обновились? Навсегда? Или только на время?
В Зиккурат спустился мой коллега Рик Джордан с фонариком для того, чтобы поведать об отключении энергии и завершении нашего проекта. Не переставая радостно улыбаться, я одевался и расспрашивал у него подробности – но все это было не так важно, самая главная часть моей личной миссии была уже выполнена...
После закрытия нашей исследовательской лавочки финансирование было основательно урезано, и я предпочел остаться в Чернаводэ, где у меня был унаследованный после смерти родителей дом, вместо того, чтобы возвращаться в Швейцарию. Денег, заработанных за время проекта, было более, чем достаточно. Кэти переехала ко мне и через некоторое время родила тебя.
Первые дни после выхода «на свободу» я просто летал. Любое дело, за которое я брался, оказывалось по плечу. Мне удалось получить значимый грант по исследованию влияния радиации на организм и организовать собственную контору, занимающуюся поставками оборудования для работы на атомной станции.
Однако, через несколько лет спокойной, размеренной жизни обнаружилось, что эффект от процедуры не вечен – я начал стареть.
Поскольку и без камеры я продолжал свои эксперименты с сознанием, вместо hi-tech депривации к этому времени мне нужно было всего несколько миллисекунд свободного падения – для сборки тела на пике состояния. И я знал, где их получить.
Мост! Высота свыше 50 метров – этого хватало с лихвой. Единственной проблемой была глубина реки под мостом. Но в моем распоряжении были сканирующие «прозрения». Оставалось только проверить их данные с помощью эхолота.
И вот, одной тихой летней ночью, очень похожей на эту, я предпринял свою попытку.
Чувствуя себя самоубийцей, я подошел к краю моста, настроился, оттолкнулся – и… полетел.
Никогда не забуду этот полет. Вся жизнь застыла передо мной бесконечным концентратом мгновения.
Будто бы я снова лежу в ванной и погружаюсь в дежавю – но на этот раз все происходящее сопровождалось абсолютно четким осознанием: это не иллюзия, моя голова коснется поверхности воды в реальности. И многое зависит от того, как именно это произойдет.
Я вытянул руки в полете, усиливая резонансные процессы, ощущая пронзающую до атомов вибрацию, и буквально расцвел, распустился изнутри тысячами проекций, пересобирая свое тело заново, отшелушивая сотни из них и оставляя сотни других. Мозг буквально взорвался мирриадами параллельных процессов, и буквально через миллисекунду после окончательной сборки я вошел в воду – плечи выкрутило мощным ударом, меня отбросило и развернуло в воде. Но самое главное – я был жив. Расчет оказался верным. Счастливый, обновленный и отплевывающийся, я выплыл на берег.
Брунеллеску замолчал, покосившись на спутницу.
- Впрочем, ты и так это прекрасно знаешь. Настроилась?
- Да, папа.
- Все помнишь? Уверена? Точно хочешь сделать это сегодня? Может, отложим, как советует мама?
Ответом ему была только ясная улыбка…
Через несколько минут стройное молодое тело оттолкнулось от перил старого моста и, мгновенно сгруппировавшись, с плеском вошло в черную воду.
Огни на обоих берегах сразу погасли, будто щелкнул невидимый рубильник.
Вся долина Чернаводэ, окаймленная ветряными генераторами на уступах, смотрелась нереалистичной грезой в пурпурных лучах восходящего солнца.
Брунеллеску вышел из машины с пледом в руках и направился к берегу.
А звезды все еще неярко мерцали в вышине на фоне темных контуров атомной станции.
А. Безмолитвенный © 2011