Тихий час. И в детском саду действительно тихо.
Алеша лежит на боку, подложив руку под голову, и неотрывно смотрит на трещину, рассекающую однородную иссиня-голубую поверхность стены.
Смотрит уже очень, очень долго. Он не может заснуть в тихий час – да и не хочет этого. Вся глубина его бездонного детского внимания погружена в это монолитное, застывшее зрелище.
Трещина неоднородна:
Если приглядеться, в ее глубине проглядывают серые камни и побелка. По краям виднеются зазубренные очертания беловатых слоев штукатурки. В дальнем углу, где трещина соприкасается с изгибом стены и уходит куда-то за потолок, проглядывает маленький кусочек зловеще-черного остова арматуры.
Конечно, Алеша не знает еще всех этих слов. Не знает он и того, как делаются стены. Он воспринимает только то, что видит. И трещина позволяет ему непосредственно видеть то, из чего стены состоят.
Трещина вскрывает то, что находится под намеренно обезличенной, почти ровной голубой поверхностью стены. Взгляд погружается в различия голубого, белого, черного и серого, а мысли легко уносятся вдаль – к воспоминаниям сегодняшнего утра.
Сегодня утром в детском саду Алеша впервые узнал о том, что умрет. Это произошло совсем рано – на прогулке, когда других детей еще не привели в сад, и они стояли вдвоем с татаркой-воспитательницей под навесом. Там, глядя на серый моросящий дождь, косой стеной накрывающий детскую площадку, он услышал от толстой, пропахшей мускусом Эммы Рафаэловны, что все люди когда-нибудь умирают.
И что, я тоже когда-нибудь умру? – спросил Алеша.
Конечно, умрешь – ответила Эмма Рафаэловна.
И когда я умру? – спросил Алеша.
Лет через 60 – ответила Эмма Рафаэловна.
А откуда вы знаете? – спросил Алеша.
Да уж знаю – ответила Эмма Рафаэловна.
А как это, умереть? – спросил Алеша.
Не знаю – ответила Эмма Рафаэловна – Ни разу не умирала.
И она с трудом раздвинула свои огромные толстые губы в полуулыбке, сквозь которую просвечивали неровные желтые зубы.
Алеша задумался. Он ощущал, как внутри него нарастала волна гнева и сопротивления: в конце концов, что могла знать эта тупая, пропахшая мускусом туша о его будущем?
Он уже немного умел считать, и знал, что сейчас ему 5 лет. 60 лет казались ему безумно маленьким сроком.
Но Алеша отчетливо ощущал, что в словах этого отвратительного существа – его воспитательницы – есть что-то истинное, глубокое и потому безумно созвучное печальному серому миру, окружавшему его.
Эмма Рафаэловна действительно ничего не могла знать о его будущем – но прошедшие через ее рот слова, как трансмиссия чего-то далекого и пугающего, несколькими грубыми росчерками навсегда изменили его представления о себе и о жизни.
Что-то сместилось после этого случая в восприятии окружающего. Теперь нельзя уже было, как раньше, просто жить, бегать, играть с друзьями, не считаясь с тем далеким и пугающим, контуры которого проступили вдруг на экзистенциальном горизонте. Точнее, Алеша впервые обратил внимание на сам этот горизонт – и оказалось, что вопреки внутренним ощущениям, того, как должно быть, он приближается с каждым шагом.
Глядя на мокнущие под дождем горку, песочницу и какую-то еще металлическую конструкцию, названия которой Алеша не знал, он начал проникаться странным умонастроением – ведь когда-то он должен будет потерять все это. Причем, ни горка, ни песочница, ни серо-голубое небо никуда не исчезнут. Не исчезнет даже странная металлическая конструкция. Исчезнет он, Алеша. И именно это было самым непостижимым и пугающим. Именно это приковывало к себе его мысль, заставляя возвращаться все снова и снова…
После созерцания глубины трещины взгляду особенно легко и приятно вновь вернуться на поверхность и скользить по стене. Постепенно приходит понимание: стена тоже неровная – здесь и там виднеются бугры и выступы, иногда небольшие дорожки потеков краски. Но в конце концов глазам Алеши надоедает скользить по ней взглядом. Трещина же – не надоедает никогда.
В ней есть все: глубина и поверхностность, расслабленность и концентрация.
И даже смущающий своей чернотой небольшой фрагмент арматуры, поддерживающей всю конструкцию…