Он жил на четвертом, последнем, этаже кондоминимума, и она – тоже на четвертом, но в корпусе напротив. По ночам вторника и четверга из желтого проема её окна доносились гулкие, протяжные звуки синтезатора: своей странной монументально-декоративной эклектикой они будто намечали дополнительное измерение – полузабытое, притягательное своей отстраненной успокоительностью, неуместная возвышенность которого еще резче и отчетливее оттеняла легкие, вьющиеся подобно плющу эмоциональные нотки упоительно-летнего ореола утопающего в зелени острова, сотканного из отголосков счастливого смеха и щебетания птиц за окном.
Он любил этот ореол – приглушенную вечернюю квинтэссенцию долгого, убаюканного ласковым солнцем дня: ветерок, доносящий веселые крики детей из потаенных закоулков чьих-то жизней; легкий, вкрадчиво нарастающий шум расслабленного мления верхушек пальм, окаймляющих бассейн в центре кондоминимума… Все это навевало спокойные, размягченные мысли, вяло и напевно струящие свою сочную мякоть по рефлексивному руслу: к золотисто-каштановому, истомному, чуть пряному вечеру, а потом еще дальше – к опьяняюще-свежей, исполненной неведомых пока (но определенно волнующих) открытий ночной прогулке под луной.
Он не знал ее имени, никогда не видел ее вблизи: все его отношение к проживающему напротив существу строилось на основании изредка доносившихся звуков да мелькающего изредка в проеме окна силуэта. Однако этого было вполне достаточно – то сюрреалистическое мгновение, когда он впервые увидел ее, навсегда отпечаталось в памяти: побрякивание связки ключей, которую он доставал из кармана, слезая с байка; полумрак прохода во внутренний двор неохотно впускающего в свои объятия кондоминимума, и выделяющийся из окружающей черноты продолговато-желтый прямоугольник окна четвертого этажа. Неожиданно маленький красный огонек сигаретного навершия прочертил плавную дугу в проеме балконной двери наверху – и, привлеченный этим движением, он разглядел силуэт, неясно мерещившийся где-то на границе перехода желтого в черное…
Он не смог бы объяснить, что же пригрезилось ему в этом силуэте: как назвать то чужое, тревожно-щемящее и одновременно родное до соприкосновения чувство – стереоскопическое наоборот, – пробуждавшее отголоски забытого иррационального детского страха?
Аллюзии проступили из недр памяти резким, отчетливым образом:
Зимний холод, зарождающийся где-то в глубине прижатого к оконному стеклу лба, медленно заполняет собой странную картину наполовину смещенного, наполовину отраженного лица в отражении; почему-то в памяти всплыли томительно-долгие секунды усилий противостоять этому наваждению, заставлявшие еще пристальнее, еще завороженнее всматриваться в потустороннюю черноту удвоения своих глаз, проступающих из ночной глубины за окном. Что-то неотвратимо-фрактальное было в этом напластовании отражений на отражения. Но всё воздушное здание мистических ощущений покоилось на непоколебимом фоне ясного как день осознания: источник странной, невероятно сложной, балансирующей на грани ирреальности фигуры заоконья – я сам. Этот простой, до крайности очевидный факт по непонятным причинам внушал инфернальную уверенность, предвещавшую в будущем разрастись в какое-то смутно поблескивающее фундаментальное озарение – если даже такое глубокое и загадочное потустороннее существо зависимо от поворота моей головы, то… Впрочем, продолжения у этой мысли так никогда и не было.
Не последовало его и на этот раз: маячащий на балконе четвертого этажа силуэт манил особого рода неправдоподобностью, чреватой изменить привычный размеренный ход вещей и превратить жизнь в лавину необратимостей, разновидность скоростного экзистенциального спуска со склона детских иллюзий в долину «туманного далека», заставляя в то же время надеяться, что ошибки всё-таки нет, – и у подножия склона с кроткой улыбкой поджидает тихое долинное счастье, ради которого и затевался весь этот слалом, – надеяться и верить в то, что далёко действительно то самое.
Войдя в свой подъезд, он на секунду замешкался и изогнув шею, искоса, через плечо бросил взгляд на зияюще-темный зев входа в соседний корпус. Что-то внутри боролось с минутным порывом – вот так просто, сейчас же и безо всяких условностей подняться и позвонить в её дверь. Но обычные в таких случаях мысли как-то некстати засуетились, одну за другой разворачивая детали неблагоприятных сценариев, заставляя сомневаться – одна ли она, удобно ли сейчас, в такое-то время; и, коротко вспомнив напоследок заскорузлый анекдот про утюг, он окончательно утрамбовал поток своих мыслей в привычный фарватер житейских условностей – нажал, наконец, на кнопку лифта, остановившись на том, что обязательно придумает какой-нибудь благовидный предлог и заглянет к ней завтра.
Разумеется, ни завтра, ни послезавтра он к ней не заглянул...
После этого случая ему стало как-то по-другому писаться – каждодневное корпение над книгой, из-за которой он и перебрался на этот тропический остров, превратилось из понятного, хорошо простроенного феноменологического ритуала в странную, слабопредсказуемую экзистенциальную спецоперацию. В утвердившихся, незыблемых представлениях о цели и предназначении безоблачно-ясных дней этого года стали происходить труднообъяснимые изменения. Побережье, на котором он проводил свое время, казалось идеальным местом для спокойного, размеренного пребывания, в результате которого обязательно должно было получиться что-нибудь соответствующее – глубокое и умиротворяющее. Поначалу так оно и было: как-то сам собой – тихо и естественно – обозначился ровный уклад его новой жизни: сладкое, тягуче-размеренное пробуждение от солнечных лучей, пробивающих толстые балконные портьеры, спокойные, умиротворенные мысли, оседающие на экране ноутбука в уютном полумраке апартаментов, арендованных еще на месяц вперед, созерцательные прогулки под звездами по вечерам, завершаемые долгими ночными заплывами в прохладное, освежающе-соленое море…
Однако после той судьбоносной полувстречи многое пошло по-другому.
Простые тихие радости творческой изоляции стали казаться ему призрачно-нереальными, плохо совместимыми с жизнью. Трудно было сосредоточиться на сюжете повествования, сфокусировать мысль на взаимоотношениях персонажей. Был потерян тот особый настрой, ведущая внутренняя тональность, позволявшая получать удовольствие от подобных вещей – она была дорога ему, заботливо отшлифована годами тонкой нюансировки, – и вот… маленький ночной инцидент непостижимым образом перенастроил всю изощренную эквилибристику ментального равновесия, до этого не казавшуюся такой уж хрупкой. Открывшееся дополнительное измерение казалось теперь не столько источником свежих и волнующих ощущений, сколько воротами для потенциальной опасности – из него ощутимо веяло угрозой.
Он стал все чаще, по нарастающей, думать о ней – поначалу в мечтательно-романтическом ключе: представляя себе, как она ходит там, за занавеской, в пеньюаре, моет посуду, звонит подружке, садится за синтезатор – и все это как обычный человек, с лукаво-ироничной скромностью игнорируя тот факт, что она – самое невероятное создание из всех, когда-либо населявших четвертый этаж. Затем настроение вдруг изменилось, и в качестве компенсации он стал думать о ней намеренно пренебрежительно, как будто бы отрезвляя себя неодолимой весомостью аргументов: всё это плод воображения, на основании чего он вообще решил, что в ней есть нечто особенное? Невнятного силуэта? Полуночного образа жизни? Кроме того, она еще и курит – тут он в деталях представлял ощущения от поцелуя с курильщицей: сосуще-кислый вкус никотина, стягивающий в пространство под языком вязкую слюну, медленно разрушающую зубы, – и его передергивало.
Не получая дополнительных подкреплений, заботливо извлеченный откуда-то из глубин подсознания флеромно-романтический образ стал потихоньку подвергаться разрушению и диссипировать. Теперь уже все её проявления стали восприниматься в модусе несвойственной ему ранее раздражительно-мелочной придирчивости. После очередного вторника ему вдруг стала совершенно очевидной глубочайшая бездарность женщины, проживающей напротив, и несомненным отсутствие у нее какого-либо намека на музыкальный слух – разве тратила бы хоть сколько-нибудь одаренная натура полтора часа своей ежевечерней жизни на тупое, механическое воспроизведение натужных, ужасающе-монотонных партитур из нотного сборника для начинающих, только лишь отдаленно попахивающих то Мусоргским, то Бетховеном, то Бахом – неизменно завершая все это торжествующей манифестацией «Собачьего вальса», исполняемого, очевидно, для поддержания самооценки?
В этот раз всё закончилось «Менуэтом» Бизе – исступленно-бравурным и оттого особенно неприятным. Он всегда считал это произведение пафосным и громоздко-фальшивым, как представлялось, оно вообще было непригодно для исполнения на синтезаторе... Выйдя на балкон, дабы оценить погоду перед эвакуацией на улицу – для того, чтобы спастись от этого ужаса, предстояло пройтись – он с замиранием сердца увидел, как занавеска напротив заколыхалась, и резко отдернулась, представив на обозрение её фигуру. Она говорила по телефону, раскуривая при этом сигарету.
– Да, я тебе говорю, Натусь, они тут совсем как мы. Я вон недавно на пароме с бордера возвращалась — и, представляешь, даже там коллег своих встретила. Смотрю — входят женщины лет пятидесяти. И выглядят прилично, ухоженные. Чую — оно. И действительно, разговорились, потом оказалось, что бухгалтерами в гос. конторе тут работают...
Она говорила, по своему обыкновению попыхивая сигареткой, а он вспомнил — что уже видел ее там, на пароме, так же удивившись совпадению своих впечатлений от встречи с тайской бухгалтерией.
Паром дернулся, отходя от причала, и в зал вошла целая делегация тайских тетенек. Лет за пятьдесят, с короткими, почти мужскими, аккуратными стрижками и в платьях с трогательными фигурными белыми рюшечками на вырезах, окаймляющих плотные шеи.
И это чувство узнавания — такое несомненное, точное; узнавания своего под покровом чужого, — было настолько пронзительным и чистым, что усомниться в нем было абсолютно невозможно: тайская бухгалтерия опознавалась однозначно и без каких-либо сомнений.
Произошло что-то странное – эмоциональный маятник качнулся в противоположную сторону, и всё его существо вдруг оказалось захваченным дикой, первобытной радостью узнавания – да, это несомненно она: магическое создание, предназначенное судьбой или провидением специально для него. Но слегка подпорченное жизнью и сложными обстоятельствами. Насколько подпорченное? Настолько, что оказалось вынужденным зарабатывать себе на жизнь бухгалтерией. И курить. Все сомнения, которые были раньше, теперь почему-то стали трактоваться в ее пользу, увлекаемые этим могучим селевым потоком. Ведь эти "сложные обстоятельства" сложились таким удивительным и непостижимым образом, что заставили их встретиться здесь – так далеко от дома, и теперь точно не отпустит ни на миг, не даст раствориться этому воплотившемуся наваждению.
Было отчётливо ясно, что впереди невероятно много проблем. Но, в соответствии со смутно ощущаемым принципом, управляющим сведением баланса судеб, по-другому просто не могло быть. И именно это придавало всему происходящему реалистичность, внушая надежду.
– Привет, – сказал он после секундного замешательства, помахав ей рукой со своего балкона; буквально кожей головы ощущая шаблонный идиотизм этой реплики.
– Привет-привет, – ее голос, обращенный к нему, был немного более низким, чем при разговоре по телефону. – Ой, погоди, Натусь, я перезвоню…
Она качнулась назад и исчезла из зоны видимости за занавеской. Затем, спустя несколько секунд, появилась снова. Уже без сигареты. Но с бутылкой.
– Я на четвертом этаже живу, – бесхитростно пояснила она. – Корпус «Б». Номер 411. Заходите, поболтаем. Если какая-нибудь вкусняшка есть, возьмите.
Подхватив шоколад и какие-то печеньки из холодильника под мышку, он слетел по лестнице вниз, ощущая медленно рассасывающееся внутри предвкушение – где-то в недрах причудливой тайской кармической бухгалтерии крылось объяснение всей цепочки случайностей и недоразумений, сведшей их вместе: почему она приехала на этот остров, почему сняла апартаменты на четвертом этаже напротив него; становилась понятной даже внезапная, будто бы ничем не обусловленная перемена настроения в последние дни, мешавшая сосредоточиться. Новое, непривычное чувство постепенно наполняло тело, будто бы пробуждая спавшие до этого отделы мозга. И теперь ничто не могло противостоять этой мощной, темной и реалистичной волне осознания, сводящей его дебет с ее кредитом… Он вошел в проем входа корпуса «Б», буквально взлетев на четвертый этаж.
А потом просто толкнул рукой приоткрытую дверь ее номера – и шагнул в полутемное пространство комнаты, заключив её в свои объятия. Без слов. Поцелуй оказался удивительно глубоким и долгим – с ярко выраженным привкусом никотина…
А. С. Безмолитвенный © 2022